Слово Изотова

Режиссер псковского Театра Слова: «Всегда приходит то, что нужно»

25 марта, в Международный день театра, псковский Театр Слова отметил свое тридцатилетие. И 68-й день рождения своего режиссера, Леонида Ивановича Изотова. Мне никогда не казалось странным, или хотя бы необычным такое совпадение дат; для меня навсегда театр – это Изотов.

Леонид Иванович Изотов. Фото: Александр Тимофеев.

Сложно писать об Изотове – каждая фраза невольно превращается в оду восхищения, на ум идут только признания в любви и уважении. Леонид Иванович – удивительный человек, но рассказать об этом невозможно. Он раскрывается только в работе, когда загоняет на сцену очередного гадкого утенка и – через крик, через подсказки, через насмешки и даже ругань порой – помогает ему превратиться в прекрасную птицу.

Изотов работает только с непрофессиональными актерами. И научает их абсолютно профессионально «держать зал» – когда на протяжении всего спектакля даже не выдохнуть, когда зритель чувствует каждый жест актера, а сила слов ощущается почти физически. Мне удалось испытать это чувство с обеих сторон, и из зрительного зала, и со сцены. Это нечто.

Театр Слова, в отличие от других, всегда жил репетициями, а не спектаклями. Планы городского комитета по культуре требовали два спектакля в год – но кто знал про эти планы? Спектакли не были самоцелью, они становились экзаменом, результатом напряженной и радостной работы, которая шла круглый год.

Главное впечатление от театра – процесс работы над текстом. Когда из печатных строк вдруг прорастала целая жизнь, и ниоткуда, из самых простых слов рождалась невероятная глубина смысла. Изотов заставлял не читать, а проживать стихи. «Что ты хочешь этим сказать? Ты понимаешь, о чем ты говоришь?», - и ты действительно начинаешь понимать, но не столько Ахматову, или Есенина, или Пушкина, а себя в первую очередь.

Стихи – это серьезно. А вот прозу играли весело. Просто себе в удовольствие. На репетиции мы приводили своих друзей, все спектакли смотрели раз по сто, потому что никогда ни одна пьеса, ни один стих не звучали одинаково. В момент представления все вокруг – зрители, декорации, улица за окном театра – жили одним: тем словом, что произносилось со сцены.

Помню, как однажды во время «Медведя» Чехова на сцене упала бутафорская дверь. Как раз перед фразой главного героя: «Черт! Какая у вас ломкая мебель!».

В Театре Слова сменилось несколько поколений актеров, через него прошло несколько десятков человек. Люди приходят, играют, общаются, потом уходят, навсегда или на несколько лет. Леонид Иванович никого никогда не просит остаться или, наоборот, уйти. Абсолютная свобода – ты в театре только тогда, когда тебе это нужно. Но когда бы ты ни вернулся, тебя встретят так, как будто ты никуда не уходил. Да ты и сам поймешь, что это действительно так.

– Леонид Иванович, Театру Слова уже 30 лет, а я, сколько помню себя в театре, и сейчас, когда просто захожу в гости – «груза времени» никогда не ощущалось. Всегда всё только «сейчас»…

– Конечно! Мы-то живем сейчас.

– А как Вам вспоминаются прошедшие тридцать лет?

– Никак не вспоминаются! Еще рано. Начинают вспоминать где-то лет в семьдесят. Серьезно! Ты разве не знаешь этого?

– Нет!..

– Это китайцы так говорят. До семидесяти надо праздновать только пятилетия или десятилетия, а после семидесяти – надо праздновать каждый год как юбилей.

– Но тридцать лет все-таки солидный срок…

– Да перестань! Хотя для театра – да, для театра максимум – это десять лет жизни. Потом он должен измениться. Это Немирович-Данченко вывел такую теорию. Ну, так мы и менялись.

– А как менялись?

– Первое поколение собралось в 1975-м. Потом, лет через десять, в «подцерковье» пришло совсем новое поколение, полностью другое, то есть сменился театр. Потом мы жили на Труда, 49, а сейчас – на Советской, и вернулись «старики». Опять сменился театр. Вот сейчас уже другой, третий театр. Сейчас есть и «молодые», и «старые» актеры.

– То есть теория подтвердилась, каждые десять лет получался новый театр?

– Да, получался. Когда мы с улицы Гоголя переехали в палаты Меньшикова, как-то так получилось, что практически все разъехались, все первое поколение. Пришли молодые: Олег, Дима, Максим, Алла, Аня, Маша, ты пришла. А потом опять, через десять лет, вдруг раз – и пришли другие люди.

– Леонид Иванович, а как бы Вы описали все эти «театры» - первый, второй, третий?

– Да никак! Это просто другое поколение.

– Вы не рефлексировали по этому поводу?

– Да некогда, репетировать надо! Когда там рефлексировать, когда репетируешь? Надо выпускать один спектакль, надо выпускать другой спектакль... И поэтому не до того. Эти ушли, те пришли, ушли, пришли, значит, надо репетировать с этими, теми, кто есть. И все.

– А есть разница между «теми» и «этими»?

– Огромная, огромная. Где-то в 1985 году практически закончился первый театр. Началась «перестройка». «Старики» ушли, пришли молодые – люди, которые еще ничего не понимают – куда им идти, кто они? А сейчас совсем другое поколение, сейчас практицизм. Пришли люди конкретно знающие, что именно они хотят здесь получить. Молодежь практичная сейчас, в театр не идет, а если придет, то скажет: так, конкретно, два года я занимаюсь – что я имею? Год занимаюсь – что имею? А ничего не имею, на что я буду тратить время? Это еще на Труда мы разминку делали, теперь уже делать не возьмусь, потому что они просто говорят: работа есть работа, я приду, я постараюсь придти. Но когда он придет?.. Это другие люди, понимаешь, с ними уже нельзя так, как с вами. Потому что вы приходили – это была жизнь ваша, а теперь люди приходят получить что-то.

– Как соотносится практицизм нынешнего поколения с Вашим личным мировоззрением?

– Я же тоже живу, я же тоже меняюсь, вместе с ними. Это естественно. Ты спроси учителей: они же меняются вместе с учениками. Хорошие учителя, я имею в виду.

– Стало ли Вам сложнее теперь работать?

– Нет, это все одинаково!.. Слушай, я просто работаю. Серьезно! Делаешь спектакль – вот и все. Взялся его делать – вот и делай. Вот мы ставили «У войны не женское лицо». У нас же обычно бывало максимум пять девчонок, а остальные все мальчишки. А в «У войны не женское лицо» должно было быть девятнадцать девчонок. Я начал репетировать – они набежали.

– Сами набежали?

– Сами набежали.

– У Вас всегда так получается?

– Всегда так получалось, всегда. Если ты хочешь, очень хочешь и что-то делаешь – все приходит. Всегда приходит то, что нужно. Это закон, это железно: если ты по-настоящему хочешь сделать, и если это не меркантильность, если это не блажь какая-то, то все получится. Я в Новокузнецке пришел в детский театр, в котором было человек пятнадцать девчонок и один мальчишка. Я взял пьесу, в которой участвуют одна девчонка и человек пятнадцать мальчишек. Ну просто не нравилась никакая другая, и взял эту. И мы ее сыграли.

– Мальчишки появились?

– Да, они появились. Просто появились – и все, я даже не знаю, откуда.

– Леонид Иванович, сколько я Вас помню, никогда не слышала, чтобы Вы о чем-то жалели, или жаловались…

– На что жаловаться? – что денег нету?

– Ну что «времена другие пошли», «поколение не то»...

– Нет, прекрасные времена!

– «Нравы ужасные»...

– Ой, да нормальные! Ерунда какая. Главное, что сейчас можно сделать все, что хочешь. Это самое главное.

–В советские времена – было не так?

– Мы всегда делали все, что хотели.

– Как у вас это получалось?

– А у нас была хорошая штука. Нам запрещали, а мы говорили «Да!» - и играли. Все равно.

– Так просто?

– А понимаешь, запрещает человек и забывает, что он запретил.

– И все?

– Конечно. Это в больших театрах имело какое-то значение. Любимов, например, как делал. Он специально приглашал комиссию, специально ставил в спектакль такую «оглоблю», чтобы все ее увидели. Комиссия ее запрещала. Он поднимал шум ради этой «оглобли», хотя она ему и не нужна была. Понимаешь, это своя политика. А так, ну пришли, посмотрели, что-то не понравилось: «Это не пойдет» - ну и ладно.

– А вы все равно потом играете, как хотите?

– Да, а мы потом играем.

– Вам приходилось как-то резать спектакли, что-то изменять в сценарии?

– Нет. Только по моему желанию. Только если мне не нравилось. Только если мне что-то не подходило, я резал текст.

– Парадокс какой-то получается: вокруг цензура, а вы своевольничаете!

– Да мы же не играли каждый день, мы же самодеятельный театр. Мы делали спектакль, потом играли его раз десять. Чтобы кто-то запретил, надо было найти, поймать нас, когда мы играем.

– Леонид Иванович, изменилась ли за эти годы роль театра? Все-таки другая эпоха на дворе…

– Да нет, просто раньше это был театр – отдушина, а сейчас это шоу. Я делаю спектакль, и все. Делаю так, как, мне кажется, его сегодня можно сделать.

– А чем Вы руководствуетесь в этом «как кажется»?

– Естеством! Своими ощущениями. Ты что, не помнишь, я всегда кричал: «Тело – умное!». Вот тело и подсказывает.

– У Вас же, кажется, была идея написать книгу про «умное тело»...

– Ай, отстань. Что б написать книгу, надо писать.

– Вы не пишите?

– Да нет, я никогда не писал. Это надо писать с детства, с юности максимум. Уже ушло, все ушло. Пей… кофе.

– Знаете, для меня в какой-то момент стало открытием, что Театр Слова входит в некую сеть культурных учреждений города Пскова. Вы-то сами себя ощущаете частью этой сети?

– Ну да, я же зарплату получаю. Странная ты какая, конечно, ощущаю! Я там получаю деньги, иначе бы я не выжил.

– И Вы вписались в псковскую богему, местную творческую элиту?

– Нет, нет, никогда! Я нигде никогда не входил в эти тусовки, вот это точно.

– А почему?

– Мне хватало театра. Что еще надо?

– Леонид Иванович, а 30-летний юбилей для Вас – это важная контрольная точка, или тоже просто работа?

– Да нет, юбилеи – это не работа. Просто мне захотелось, чтоб ребята собрались. Потому что сейчас такая ситуация, что может быть больше и не будет театра.

– Почему?!

– Ну как «почему» – денег нет в городе! Господи, ты вопросы задаешь – странные до чертиков, Светка! Нет же денег в городе. Понимаешь, мы-то привесок. Школа, врачи – это понятно, а мы – привесок. Нас – культуру – даже государство не вспоминает. Говорят о врачах, об учителях.

– Леонид Иванович, насколько Вас это беспокоит – то, что «государство не вспоминает», то, что культура - «привесок»?

– Да перестань, почему это должно беспокоить? Тот, кто сможет выжить – выживет. Такой закон и должен быть.

– А допустим, вот сейчас раз – и нет больше денег для Театра Слова. Что Вы будете делать?

– Я? Рыбу ловить! Но они (участники Театра – Авт.) все равно вернутся, когда станут пенсионерами. Человек десять из наших актеров, когда будут пенсионерами, соберутся обязательно, сделают театр. Это во всем мире так бывает.

– А Вы будете с ними?

– Если я доживу – да. Слушай, мне 68 уже.

– У Вас есть планы на будущее?

– Нет. У меня никогда планов не было. Я завишу от того, что у меня за труппа и что с ней можно сделать.

– А мне все-таки кажется, что было бы здорово, если бы Вы решились писать, хотя бы мемуары…

– Отступись! Нет, даже не думай. Это просто когда репетируешь, там что-то рождается. Я ж говорил: я умный, когда я репетирую. А в быту я… ой, я ограниченный человек.

– Леонид Иванович, Вы в целом довольны своей жизнью?

– Тьфу-тьфу-тьфу, да. Очень доволен. Очень, невероятно. Серьезно. Потому что у меня светилась совершенно другая судьба. Я же увлекся театром в 19 лет, а в Щукинку (знаменитое Щукинское театрально училище – Авт.) пришел в 31 год. В 19 лет – это очень поздно. Невероятно поздно.

– То есть Вы могли не стать режиссером театра?

– Ой, я вообще случайно им стал! Серьезно – я с сестрой поспорил, и стал.

– Как же это было?

– Сестра старше меня на 8 лет. Она танцевала в самодеятельности, а мы ночевали в одной комнате. И по ночам спорили, естественно. И как-то она говорит: я, когда танцую, ничего не соображаю. А если яму там кто-нибудь откроет? Она отвечает: ты не пробовал и не знаешь. Я сказал: ладно, завтра пойду, попробую. И пришел к моей Заре. Зара – моя учительница. Вот я и до сих пор иду. Вот и все, понимаешь, чистая случайность. А так, я думаю, был бы пьяницей. Работал бы на заводе, женился и пьяницей стал, как вся наша улица.

– Вы же родились в Харькове, да?

– Да. На Холодной горе.

– Что значит «Холодная гора»?

– Это район в Харькове. «Лысая гора» – вообще страшно. А «Холодная гора» – это среднее между Лысой и вокзалом.

– А вокзал – это хороший район?

– Нет, это плохой район. Но Холодная гора хуже. А Лысая – еще хуже.

– Хороший-то район в Харькове был хоть один?

– Сейчас не знаю, раньше – центр, конечно…

– А что Вас привело в Псков?

– Я просто ездил туда, туда, туда, туда… Сюда приехал. До этого я жил в городах, где-то по три года в каждом. Три года жил, а потом уезжал – в Новокузнецк, в Новосибирск, в Прокопьевск, в Подмосковье. В Подмосковье жил два года. Не мог усидеть. А сюда приехал, и что-то город так понравился… Я сразу сказал, что люди очень странные (ну, как везде), а вот город – чудо.

– Леонид Иванович, у меня иногда складывалось ощущение, что Вас как-то недооценивают в Пскове, что ли…

– В каком смысле? Слушай, ты какую-то ерунду говоришь! Ценить можете только вы, только те, кто есть на репетиции. Я ценен там, и все, больше нигде. А так – за что ценить? Вот доживу до семидесяти лет, за 70 лет ценить можно будет.

– Вы каким-то образом определяете для себя цель театра?

– Нет, вот это я вообще не понимаю, что это такое. Я ращу актеров, воспитываю их, выращиваю их – вот и цель. Чтоб потом делать хорошие спектакли. И все!

Беседовала Светлана ПРОКОПЬЕВА.