Свидетельство о смерти

«Как съездила?» - это обычный «послекомандировочный» вопрос. Он развернутого ответа не требует, надо просто сказать: «Нормально». А вот не выговаривается… «Ты почему молчишь? Как съездили-то? У тебя всё в порядке?»

20 августа 2008 года мы ездили в Левашовскую пустошь. Это под Ленинградом, если кто не знает. Сказать под Санкт-Петербургом – нельзя. Неправильно.

Фото: Александр Сидоренко

В Левашово находится тайный могильник НКВД-МГБ: массовое захоронение советских граждан, казненных с 1937 года и по… Одни источники называют конец 1940-х годов, другие – 1953 или даже 1954 годы. Предположительно, за секретным забором, вокруг которого была «нахожена» охранная собачья тропа, покоятся около 47 тысяч человек: русские, эстонцы, латыши, литовцы, поляки, немцы, евреи, финны, норвежцы… Жители Ленинграда и Ленинградской области, в состав которой входила до 1944 года и Псковская область.

Поехать в Левашовскую пустошь нас пригласил председатель Псковского отделения Всероссийского общества «Мемориал» Юрий Андреевич Дзева. Сюда ежегодно приезжают дети, внуки, сестры, братья тех, кто, МОЖЕТ БЫТЬ, похоронен в этих траншеях, над которыми сейчас вырос лес.

Никто им не сказал и уже никогда не скажет, где именно могилы их родных, близких, одинаково любимых и любивших. Да есть ли они? Есть свидетельства о реабилитации. Есть мемориал, который создали сами люди. Есть сложившийся ритуал поминовения, который заставляет притихнуть совсем юных, смешливых певчих из псковского храма Александра Невского: «Они… прямо здесь, под деревьями лежат?»

Дети никогда не видели кладбища без могил.

Но тихо в Левашово, как на любом кладбище. Эту тишину человеку не нарушить. Только колокольному звону: каждый, кто сюда приходит, ударяет в колокол. Не только в знак скорби. Ведь так хочется, чтобы те, кто здесь лежит, услышали, узнали, что их помнят, что к ним приехали.

В этом году приехало тридцать пять человек плюс еще хор. И мы – четыре журналиста. У псковского памятного креста отец Михаил предлагает передавать ему поминальные записки. Бабушка в черном платке ахает: забыла… Просит у меня ручку и листок из блокнота. И пишет, пишет на нем список убиенных. А потом кланяется за этот листок и ручку: «Премного вами благодарны». А я не знаю слов, которыми отвечают на такую благодарность. Тоже кланяюсь, понимая, что и поклониться – тоже ещё надо уметь.

Поражение в правах

После поминальной службы они расходятся.

Фото: Александр Сидоренко

Недалеко друг от друга: так сложилось, что псковичи поминают близких рядом с псковским крестом, каждый у «своего» дерева, на которых закреплены фотографии. Или просто таблички с именами… Подхожу к двум женщинам («их» деревья совсем близко стоят, и я не сразу заметила, что могилы – две): «Вы, наверное, сестры?» Усмехаются: «И близко нет». Но они почти ровесницы: Марии Егоровне Семеновой, когда забрали её папу, было два года, Нине Николаевне Лункевич – три. Они узнали друг друга много-много позже, когда Мария Егоровна привела внука в детский сад. Как оказалось, к Нине Николаевне.

Они живыми своих отцов почти не помнят. Папу Марии Егоровны – Егора Тимофеевича Егорова – взяли в 1938 году. Тридцать девять лет мужику было, русский, рабочий – путевой обходчик. Железнодорожников репрессировали массово – военно-стратегическая отрасль. Расстреляли почти сразу, Мария Егоровна думает, что едва ли не на второй день. «Как вы узнали?» - «Сказали. Кто-то маме сообщил…» Егоровы тогда под Ленинградом жили, много ли времени нужно «профессионалам», чтобы получить признательные показания, осудить, привести приговор в исполнение? Впрочем, официально семье сообщили, что Егор Тимофеевич Егоров умер от сепсиса.

А у Нины Николаевны Лункевич целых два свидетельства о смерти её отца – Люциана (в крещении – Николая Осиповича) Лункевича. Он тоже был железнодорожник, машинист. И еще поляк – уже достаточно, чтобы попасть под оперативный приказ НКВД СССР № 00485 «О ликвидации польских диверсионно-шпионских групп и организаций ПОВ (Польской военной организации)». При том что Николай Осипович Лункевич не был ни бывшим военнопленным польской армии, ни перебежчиком из Польши. В польских политических партиях не состоял. Приехал в Псков из Вильно, влюбился в псковичку…

Вот отсюда, из Любятово, его и забрали – 30 декабря 1937 года. Не поленились же – за день до Нового года «сделать дело»: оставить без отца пять дочерей (трехлетняя Нина была младшей).

25 января 1938 года их осиротили, но даже об этом они узнали через несколько десятилетий. А тогда Лункевичей выслали в Сызрань. Они вернулись в Псков перед самой войной. Отсюда фашисты угнали их в Германию. И там, в фашистском плену, они все выжили. Одна из сестер Нины Николаевны умерла уже по возвращению из плена: в Германии работала наравне со взрослыми, а на родине открылась быстротечная чахотка… Мало было горя этой семье?

Власть посчитала, что мало.

Лункевичи приехали в Псков 23 сентября 1945 года, а 23 января 1946 года арестовали их маму – тоже по 58-й статье. «Обвинили в том, что она выдавала партизан», - снова усмехается Нина Николаевна. И у её матери, вынесшей столько, что хватило бы не на одну судьбу, на суде хватило мужества отказаться от своих показаний, которые она давала на допросах. Хватило мужества заявить, что показания были даны, мягко скажем, под воздействием.

Её не расстреляли – «всего лишь» посадили на семь лет. А Нина оказалась в Печорском детском доме – вместе с еще одной сестренкой. В Печоры потом вернулась и их мама – с поражением в правах. Даже в таком обыкновенном человеческом праве – зарабатывать на хлеб себе и детям – она была фактически «поражена». Выжить позволило всегда востребованное ремесло – мама была портнихой.

Уже проживая в Печорах, Нина Лункевич написала письмо – не кому-нибудь, а Климу Ворошилову. Хотела узнать: как умер её отец? Тогда её вызвали в прокуратуру и выдали то – первое – свидетельство о смерти. В нем было написано, что отец скончался 12 апреля 1941 года. От заворота кишок.

Пройдет еще много лет, прежде чем Нина Лункевич узнает о том, что отец был расстрелян меньше чем через месяц после ареста: «Я в 1994 году читала документы, его дело. На первых допросах он отвечал односложно, буквально по два-три слова. А потом… потом пошли развернутые, двух-трехстраничные ответы. И подпись – такая дрожащая, как кура лапой. И ведь им не просто подпись нужна была. Им нужно было, чтобы человек полностью вывел свою фамилию, имя, отчество», - Нина Николаевна слегка морщится, как от физической боли. Так переживают не свою боль, так понимают, представляют, как больно было родному человеку.

«Я эти показания сначала даже читать не стала, пока не дошла до обвинения. Отца обвиняли в связи с «группировкой Троцкого-Тухачевского», в диверсии (якобы в его паровозе был обнаружен плохой, старый подшипник, но он же машинист, не механик – что он мог знать про тот подшипник?) и в участии в группе, которая готовила нападение Польши на Советский Союз!» - кажется, что Нину Николаевну из всех обвинений до сих пор поражает этот несчастный подшипник.

Нина Николаевна сохранила фамилию отца, передала её одному из своих сыновей. И профессию хотела передать – фамильную, тоже думала пойти по железнодорожному делу. Но в железнодорожный институт её не взяли, учитывая анкетные данные. «Видимо боялись, что я тоже устрою… диверсию с подшипником», - об этом Нина Николаевна говорит уже спокойно.

Она окончила педагогическое училище, работала и в Печорском детском доме (том самом!), и в детских садах Пскова. «Может, и правильно, что я стала с детьми работать. У меня хорошо получалось. Очень жаль их было – такие же, как я когда-то… В общем, не обижались на меня мои воспитанники. Многие детсадовцы уже сами бабушки-дедушки, а узнают на улицах, здороваются», - вот тут впервые, пожалуй, Нина Николаевна не усмехается, а улыбается.

Пусть Николай Осипович послушает, пусть услышит Егор Тимофеевич… Пусть они услышат своих детей.

Когда арестовали отца Нины Владимировны Топчевской – тоже был август, август 1937 года. «Перед началом учебного года», - вспоминает она, разом превращаясь в 14-летнюю девочку, которая вернулась с мамой в родной Ленинград с дачи, а квартира опечатана… Одну комнату им всё же открыли, а до самого октября мама носила передачи в переулок Каляева. Потом сказали – не носить, отец выслан. На Дальний Восток. В декабре 1937 года их тоже выслали из Ленинграда.

«Мы должны были выехать в 24 часа. Собраться, решить – куда… Мама поехала в НКВД просить, чтобы нам разрешили выехать в Алма-Ату. Она была медсестрой в психиатрической больнице, знала, что там, возможно, будет для неё работа. Следователь оказался приличным человеком (Выделено нами. – Ред.), сказал – зачем так далеко. Разрешили выехать в Череповец. Туда и приехали. На голое место. Зима, ни жилья, ни работы, ничего – всё с нуля. Нам сразу посоветовали, чтобы шли к людям, у которых в семье тоже репрессированные есть. И нам действительно помогали, очень помогали», - Нина Владимировна даже улыбается, когда об этом вспоминает. Слезы в глазах стоят (в Левашово очень трудно разговаривать с людьми – плачут, все плачут), но уже улыбается.

«А с отцом? Он действительно был выслан на Дальний Восток?» - спрашиваю. Нет, Владимир Григорьевич Топчевский был расстрелян. Тоже, видимо, «по совокупности совершенных деяний»: дворянин, офицер… «Он в советской армии служил?» - уточняю. - «Что вы! Он был совсем молодым человеком, когда случилась революция – 22 года всего. Мой папа был кочегаром, потом завхозом, потом техником на заводе».

Реабилитирован в 1961 году…

«По плану, утвержденному для Ленобласти»

Мы, журналисты, очень старались не мешать. Уходили в глубь кладбища. Читали таблички, рассматривали фотографии, останавливались перед крестами и памятными знаками. Некоторые таблички (таких пока, слава Богу, очень мало) совсем проржавели, имён уже не видно. Значит, сюда больше, скорее всего, никто не приедет.

Мы ходили по тихому, живому лесу и всё говорили друг с другом. Даже не о том, о чем только услышали. Ужас побороть в себе можно, когда говоришь с людьми, прошедшими через такое… А вот как быть с тем, чего не постичь умом – с вопросом, на который до сих пор нет ответа. Уточним – до сих пор не было.

Не постичь умом – зачем вообще нужен был этот кошмарный «план», для чего методично, подчеркнуто целенаправленно и при этом тайно убивали людей, лучших людей страны? Каковы были, извините, преследуемые цели? Вот у этих выполненных и многократно перевыполненных планов: «Второго июля 1937 года Политбюро ЦК приняло решение о широкомасштабной операции по репрессированию. По плану, утвержденному для Ленобласти, тройка УНКВД должна была осудить в течение 3 месяцев к расстрелу – 4000 человек, к заключению в лагеря – 10 000 человек»?

Кто были люди, подписывавшие приговоры? Как они жили после этого?

На последние два вопроса, кстати, найти ответ можно: в музее Левашовской пустоши.

Вот, например: за ОДИН ДЕНЬ 20 марта 1938 года в Ленинграде было подписано 1263 приговора, из них 1236 – расстрельные (еще 27 «гуманные» - в лагеря). Подписали: Литвин, Позерн, Кузнецов. Нечеловеческая работа – такие объемы… Рядом с этой жуткой информацией читаем: Кузнецов и Позерн расстреляны, Литвин покончил с собой. Так они тоже здесь? Как и служащие (две женщины) детского дома № 39 в поселке Сосновая Роща, которые «целенаправленно, из контрреволюционных побуждений» отравили двенадцать детей… Детей спасли в больнице, женщин-служащих спасти было невозможно.

И сколько таких газетных страниц на стенах музея! Опубликованные стенографии показательных процессов над «врагами народа» - из крестьянства. Обширная публикация о «работе иностранных разведок в деревнях». Кругом враги, кругом шпионы. Весь советский народ, как один человек, требует уничтожить гадов… Массовое помутнение рассудка? Или не помутнение? Или не массовое?

От «эффективного менеджера» до «рационального управленца»

Скрывать не буду: с высокой долей критичности я слушала Юрия Андреевича Дзеву, который и у псковского креста в Левашово вновь процитировал кое-что из современнейшей трактовки истории: «Сталин снова поднимает голову, он уже почти признан «эффективным менеджером».

Фото: Александр Сидоренко

Какой ещё «эффективный менеджер»? Откуда, Господи, эта цитата? И я наткнулась на неё совершенно случайно – уже 25 августа, перед выходом этого материала в свет. Совсем свежая публикация на NEWSru.com: «Учителям истории велено преподносить сталинский террор как рациональный инструмент развития страны». В материале – ссылка на статью Анатолия Берштейна в газете «Время новостей»: «Рациональное управление убийствами: Новая историческая концепция – сталинский террор оказался «инструментом развития».

Видите ли, в канун нового учебного года в Академии повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования состоялся сбор учителей истории, посвященный преподаванию новейшей истории России.

Автор напоминает, что в прошлом году общественности был представлен учебник Александра Филиппова (с группой соавторов) «История России 1945 - 2007», вышедший массовым тиражом в издательстве «Просвещение». На этот раз издательство объявило о готовящемся новом учебнике «История России 1900-1945» (судя по всему, того же авторского коллектива), а учителям была роздана его концепция. Как и прежде, планируется сначала написать пособие для учителя, потом его обсудить, а затем издать сам учебник.

Так вот о концепции: «Как предупреждают авторы, «основное внимание учащихся предполагается сконцентрировать на объяснении мотивов и логики действий власти». Итак, с самого начала нам заявляют: история, которую предлагают для изучения, в первую очередь история власти. Истории людей там нет. Остались лишь цели и средства государства. И хотя слово «оправдание» не значится, во многом это именно история оправдания средств».

Про оправдание всех средств говорить здесь нет возможности, хотя и надо бы, ой как надо. Но про одно не сказать нельзя: «Если в советских учебниках истории сталинские репрессии либо просто замалчивались, либо подавались как некое «искривление» генеральной линии КПСС, то наши разработчики фактически ищут «рациональные» оправдания действий власти по уничтожению миллионов своих граждан».

Учителям даны следующие особо ценные методические (политические?) указания: «…Важно показать, что Сталин действовал в конкретно-исторической ситуации, действовал (как управленец) вполне рационально – как охранитель системы, как последовательный сторонник преобразования страны в индустриальное общество, управляемое из единого центра, как лидер страны, которой в самом ближайшем будущем угрожает большая война».

По мнению авторов концепции учебника, рациональный «большой террор» прекратился сразу, как только Сталину стало ясно, что монолитная модель общества создана. И это произошло к лету 1938 года. А дальше, оказывается, начинается другой народно-хозяйственный проект под руководством не менее «эффективного управленца» Лаврентия Берия.

Оправдания массовых репрессий со стороны государства найдены: «Террор был поставлен на службу задачам индустриального развития: по разнарядкам НКВД обеспечивались плановые аресты инженеров и специалистов, необходимых для решения оборонных и иных задач на Дальнем Востоке, в Сибири. Террор превращался в прагматичный инструмент решения народно-хозяйственных задач».

Так вот они, преследуемые цели: монолитная модель индустриального общества, решение народно-хозяйственных задач – в преддверии большой войны. Не расстреляли ли бы, не посадили бы столько людей, столько лучших, так необходимых стране людей – не построили бы «развитой социализм», не победили бы в Великой Отечественной?

А репрессированных было не так уж много, просто их надо пересчитать по новой прогрессивной методике. Снова «указующая» цитата: «В учебнике следует, безусловно, оценить масштаб репрессий в годы «большого террора». Однако для этого следует четко определить, кого мы имеем в виду, говоря о репрессированных. Думается, было бы правильно, если бы здесь появилась формула, в которую будут включены лишь осужденные к смертной казни и расстрелянные лица. Это позволит уйти от спекуляции на этой теме, когда в число жертв репрессий приплюсовывались все, причем не по одному разу (включая тех, кто лишился работы по политическим мотивам, был исключен из комсомола и из партии и т. п.). А, опираясь уже на эту большую цифру, люди, не понимающие, о чем идет речь, говорят уже о таком количестве погибших».

Если следовать этой методике, то может оказаться (чуть ли уже не со следующего года), что на Псковщине было репрессировано (потому что расстреляно) «только» 8 тысяч 200 человек из более чем 60 тысяч действительно репрессированных. Это же на порядок меньше «цена вопроса»!

А дети, которым было по два-три года, когда из высших («рациональных»!) соображений убивали их отцов? Дети, которые ехали с матерями в ссылку в товарных вагонах, с которыми в школе никто не хотел сидеть за одной партой, которых сдавали в детдома, которым закрывали доступ к высшему образованию? Эти седые уже дети, дожившие до начала XXI века, которые разговаривают с деревьями в Левашовской пустоши? Они – кто с позиции «эффективного менеджмента», вернее, извините, теперь, оказывается, с позиции «рационального управления»?

Новое «Просвещение»

Тут снова встает гора вопросов.

И вопрос о попранной исторической справедливости здесь не единственный.

Как быть с действующим российским законодательством? Анатолий Берштейн предупреждает: «Если следовать предложенной «формуле», то любой умерший в лагерях или во время депортаций не является жертвой репрессий. В этой связи хотелось бы напомнить авторам будущего учебника и издательству «Просвещение», что закон Российской Федерации «О реабилитации жертв политических репрессий», подписанный президентом РФ 18 октября 1991 года №1761-1, еще никто не отменял. А в нем в первой же статье четко и ясно сказано: субъектами репрессий признаются и политзэки, и принудительно помещенные в психбольницы, и лишенные гражданства, и спецпоселенцы, и депортированные... Таким образом, предлагая свою, отличную от юридической трактовки и официально принятой методики подсчета репрессированных, концепция учебника истории попирает уже не только нормы морали, но и вступает в непосредственное противоречие с действующим законодательством.

Заведомо неправовые трактовки предполагается тиражировать в массовом масштабе, предлагая их как установки – российским учителям и как знания – российским школьникам. Как и базовый тезис концепции, также заявленный авторами, о непризнании факта тоталитаризма в СССР. Хотя в том же законе… черным по белому записано: «За годы Советской власти миллионы людей стали жертвами произвола тоталитарного государства...»

Вот оно – главное.

Понимаете: в массовом, угрожающе массовом порядке, следуя государственному заказу, предлагается тиражировать неправовые политические установки. Внедрять их в сознание учащих, которые еще могут этим установкам сопротивляться (хотя бы внутренне) и учащихся, которые сопротивляться не смогут практически никак. Потому что учащимся предлагают знания. И эти знания они обязаны будут усвоить в соответствии со школьной программой. И усвоение именно этих знаний будет оценено.

Но какое значение имеет Закон в сравнении с «политической целесообразностью»? С принципом диктаторов всех времен и народов: цель оправдывает средства?

Тогда какова цель переписывания окровавленных страниц истории? Что хотят сделать с «отформатированным» таким образом народом?

Неужели буквально со следующего года последние свидетели, если они доживут до повторения невыученного страной урока, будут рассказывать своим внуками и правнукам о том, как на самом деле было – в противовес написанному в официальных учебниках? И – поверят ли им дети? Или скажут – не было этого, не было, нас же учили…

Мы же верили, что в «самой справедливой», «самой лучшей», «самой миролюбивой стране в мире», такого не было и быть не могло. Очень долго верили. А потом, когда, наконец, узнали правду, со всей строгостью и юношеским максимализмом, как все дети, спрашивали у своих родителей: «Почему вы молчали?» Родители отвечали: «Мы не знали. Нас так учили».

Как там у Евгения Шварца в его «Драконе»? «Лично я ни в чём не виноват. Меня так учили. – Всех учили. Но почему именно ты оказался лучшим учеником, скотина ты этакая?»

Написано в 1944 году, напомним.

Будут у российских учителей «учебники», будут у российских учеников «знания». «Орудия производства». И кто-нибудь обязательно окажется «лучшим учеником». А лучшие ученики имеют свойство идти дальше своих учителей.

Кто-нибудь обязательно поверит, что террор (большой или маленький) против своего народа можно оправдать «конкретно-исторической ситуацией». И мы получим тогда – свидетельство о смерти.

Но свидетельство о реабилитации получить будет уже невозможно.

Даже посмертно.