Недоумение

Всё нейдет у меня из памяти, как мы ловко подвели итоги «Года Спегальского» в музее. Ну, как же: прошла конференция, вышли сборники, разработаны виртуальные экскурсии, проведены викторины, посажено дерево – остается получать грамоты и слушать благосклонные похвалы городской власти. Только не ходите на Романову горку и к Солодежне, только не заглядывайте в Николу со Усохи и Василия на горке, закройте лицо руками, минуя Богоявление с Запсковья. И держитесь подальше от дома детства Спегальского – дома Печенко, ставшего общественной уборной. И, пожалуйста, не спрашивайте о проектах комплексной реставрации послевоенного Пскова и о причинах смерти ученого в час, когда, кажется, сбылась мечта его жизни.

Юрий Павлович Спегальский.

А мне вот, не зная, куда метнуться, звонит Мария Александровна Кузьменко, хранитель музея Юрия Павловича, его заведующая (хотя она, отдавшая этому музею жизнь, в штатном расписании вовсе так не зовется, чтобы не иметь права быть требовательной в соответствии с этой должностью – она только «сотрудник исторического отдела»). И уже через минуту захлебывается слезами отчаяния.

- Музей не работает скоро девять месяцев. Я не могу вернуть свои витрины из головного музея, которые оставлены там после выставки Юрия Павловича для своих нужд. А я без них не могу показать лучших документов, обосновать лучшие идеи Спегальского, рассказать о его детстве и юности, о его военных годах и опережающих время проектах. Ведь это все надо видеть, чтобы не быть голословной.

Конечно, хорошо, если музей был бы мемориальным и все стояло хотя бы так, как расставляла Ольга Константиновна Аршакуни. Но для этого должны быть дополнительные площади для экспозиции. Они могли быть в соседней квартире, в которой после устройства музея Спегальского жила Ольга Константиновна, но музей отдал ее сотруднице музея вместо того, чтобы похлопотать для нее о другой жилплощади. И вот музей сжался и выкраивает каждый метр и не может по-человечески хранить архив, а сейчас и достойно экспонировать материалы.

Я слушаю Марию Александровну и вспоминаю Ольгу Константиновну. У неё слезы были дальше, но неудобство для начальства так же близко, как у Марии Александровны. Ольга Константиновна стучалась во все двери, и это её высокая заслуга, что есть теперь в России первый музей реставратора и улица его имени. Хотя это стоило вдове Юрия Павловича психиатрической клиники и страшной смерти, когда я, вглядываясь в ее лицо на отпевании, так и не мог узнать в ней Ольги Константиновны, с которой мы много работали вместе.

У Марии Александровны прав меньше, а страдания больше. В этом музее вся ее жизнь – это её экспозиции, её выставки, её исследования, её семья, ее дом. Тем мучительнее и беззащитнее эти слезы.

Я понимаю ее обиду, когда она жалуется, что в музее не были ни мэр, ни губернатор, а без знания наследия Юрия Павловича нельзя понять сердце города, увидеть его минувшее и, значит, правильно построить будущее на культурной и исторической карте города.

Мне выпало счастье дружить с Б. С. Скобельцыным, В. П. Смирновым и М. И. Семеновым, которые создали лицо этого города. Они все были талантливы не только как архитекторы. Борис Степанович снимал как лучшие фотомастера Европы. Всеволод Петрович был художником и кузнецом, каких в России единицы. Михаил Иванович ковал, снимал, резал из дерева. Но и рядом с ними Юрий Павлович был явлением исключительным и даже высокая фигура красноречия, что он был человеком Возрождения, - меньше того, чем он действительно был.

Теперь я думаю, что он был последним псковичом в каком-то высшем небесном разумении. Словно Бог, прежде чем попрощаться с тем явлением, каким были псковичи в России, собрал напоследок всё в одном человеке, чтобы это было видно и слепому, чтобы мы, наконец, догадались, что мы оставляем в минувшем и что такое русский человек в полноте природы.

Юрий Павлович был прекрасный каменщик старой закваски, плотник, умевший топором сделать кружево паникадила, печник, знавший, как сложить камин и печь, керамист, делавший дивные изразцы, художник, написавший в войну в блокадном Ленинграде акварельную сюиту о Пскове ХVII века, которую по духовной силе сопротивления уподобляли Седьмой симфонии Шостаковича. Его расписные и аппликационные занавеси прекрасны, как сны о золотых днях родного города. Его сундуки, шляпные коробки, брошки, пряничные доски, косоворотки как будто найдены на старом псковском базаре. Он умел всё.

Он один мог построить Псков на необитаемом острове, и его Пятница был бы одет в прекрасные кафтаны и шапки, яркие рукавицы и подпояски. Его каменные палаты были бы крепки и нарядны, а деревянные верхи теплы и покойны.

Как легко сегодня псковские реставраторы опровергают эту идею о деревянных верхах, застав памятники уже истребленными и забывая, что он защищал кандидатскую диссертацию об этих верхах, когда у нас еще была наука, когда работали Каргер, Орбели, Окладников, Барановский. И вот перед ними он защитился, а перед нашими реставраторами, чье мастерство, явленное теперь в Богоявлении с Запсковья, стыдно, а в протекших в самых странных местах кровлях Михайловского и просто преступно, - он неправ.

Между тем он вырастил и духовно прочитал эту идею не в одной науке (хотя он обмерил каждый метр довоенного Пскова, когда «текст» памятников был еще жив), а в прямом делании, потому что он жил в ХVII веке. Он выведал ее у кельмы и топора, у духа и слова любимого им века, у самой жизни и быта.

Он писал письма уставом и скорописью, и язык его был весел и подъячески послушен («аз грешный и худой Егорка Павлов из села Спегалей щуп и кощав и от сей кощавости ни девок, ни женок не емлю никако»), звал себя профессором псковских рукавиц и доктором расписных горшков, варил хлебный и клюквенный квас… Он был всем Псковом и, сохрани Бог, не осталось бы этого города после войны, его можно было восстановить в совершенной полноте по одному Юрию Павловичу.

И вот вместо благодарности и утверждения справедливости – прижизненное и пожизненное изгнание. Про высокое совершенство этой личности сто раз написано. Сто раз он назван великим и выдающимся. Статьи и книги о нем прекрасны, клятвы в верности постоянны. Но ни одна идея не воплощена, ни один проект не осуществлен. Вновь разрабатываемый вариант реконструкции Романовой горки с широким планом культурного освоения комплекса зданий ХVII века не упоминает имени Юрия Павловича даже в простой преамбуле, хотя идея до запятой его.

Год Спегальского обнаружил нечто совсем новое в циничной повадке хищного времени – мы научились благочестивому предательству: поблагодарить и отодвинуть, восславить и сделать наоборот, почтить памятником и забыть делом. Бессильные, детски беззащитные слезы хранительницы музея Спегальского – тяжелая оборотная сторона нашей лживой, празднословной памятливости. Пусть общественность утешится внешним признанием, а мир пойдет куда надо.

Последний пскович уходит в почетное забвение под победный наступательный марш «золотых набережных», «максимусов» и «империалов». И удивляться ли теперь, что именно в год Спегальского институт «Псковгражданпроект» выдвигал на губернаторскую премию в области архитектуры здание на Площади десантников, которое было предметом общественного негодования, прямым вызовом охранным зонам Окольного города, здравому смыслу, да и просто архитектуре, как искусству. Ведь это знак беды и духовного поражения.

Что с нами происходит?

Валентин КУРБАТОВ, писатель, член Общественной палаты РФ