Здравствуй, племя младое...

(Продолжение, начало в № 37 - 43).

«ПУШКИНСКАЯ» КИСТЬ

Под Синичьей горой, на которой высится древний собор Святогорского монастыря с прилепившейся к нему у заросшего обрыва могилой поэта, на развилке дорог, одна из которых ведёт в Новоржев, а другая круто сворачивает в сторону Михайловского и Петровского, установлен летом 1959 года памятник Пушкину работы скульптора Екатерины Фёдоровны Белашовой. Она была тогда президентом Академии художеств СССР. Поэт изваян в бронзе, сидящим, правая рука откинута. Забавная подробность связана с мимолётным эпизодом создания этого монумента.

В конце 50-х годов, где-то в мае, Екатерина Фёдоровна пригласила меня поглядеть на её Пушкина, пока тот находился в литейной мастерской. Приземистое здание старой литейки располагалось на Ленинских горах (ныне, как при Пушкине, опять Воробьёвых).

- Последняя здесь отливается скульптура, - пояснила Белашова, - после чего литейку сроют, чтоб не портила вид вокруг китайского посольства.

Здание посольства уже поднялось, хотя не было завершено.

День стоял по-весеннему тёплый, солнечный. В литейке же, несмотря на большие, как в каком-нибудь цехе, окна от потолка и до пола, царил полумрак. Когда мои глаза привыкли, удалось рассмотреть бронзового Пушкина. Две подробности удивили: из-за того, что, как позднее выяснилось, после отливки фигуры бронза ещё не прошла наружную обработку, Пушкин смотрелся каким-то грязным, весьма непрезентабельно; кроме того, правая рука от локтя до кисти - отсутствовала.

С непривычки трудно сразу оценить не завершённую, не •установленную на постамент, а притулившуюся в тёмном сарае скульптуру. Посему выдавить из себя полагающуюся для приличия похвалу не удавалось - втихомолку маялся двусмысленным положением, в какое ненароком попал.

Тем временем Екатерина Фёдоровна подвела к подставе высотою где-то до груди мне. На подставе вертикально стояла недостающая у памятника часть руки. Но не в бронзе, а в глине (впоследствии отлитая полностью рука примет горизонтальное положение).

- Уже какой месяц кряду ищу неуловимую для меня кисть поэта, а она не даётся. Сроки на исходе, не знаю, как быть.

Белашова не скрывала огорчения.

Меня это заинтересовало. Творческая лаборатория редко открывается посторонним, а тут, как показалось, вот-вот может последовать авторская исповедь о потаённых муках, притом скорее всего про наиболее любопытное - о сопротивлении материала. Оно и писателям знакомо - к примеру, не однажды испытывал такое, по его признанию. Лев Толстой.

Моё сочувствие непроизвольно выразилось в том, что в некоторой задумчивости машинально поскрёб себя по носу. И - вздрогнул от неожиданности.

Белашова бурно вскричала: «Вот она - пушкинская кисть!» Бросилась ко мне, схватила мою руку - властно установила её в вертикальное от согнутого локтя положение.

- Расслабьте пальцы! Свесьте кисть безвольно, как в минуту отдыха! Так...

Она чуть поправила. Вгляделась.

- Свет! Срочно свет! - позвала кого-то.

Набежали вспомогательные рабочие - понанесли и расставили на металлических штангах лампы-перекалки, применявшиеся тогда при репортажных киносъемках на натуре и как дополнительная подсветка в телестудиях. Оказалось, те же перекалки использовались в художнических мастерских.

Защёлкали выключатели - нестерпимо яркий, направленный на меня свет заставил опустить книзу глаза. Успел заметить, что пол земляной - утрамбованный, неровный.

- Все вон отсюда! - скомандовала Белашова и, не теряя ни секунды, принялась колдовать над голубоватой глиной, точнее, над уже вылепленной кистью, которой, по мысли скульптора, чего-то важного недоставало.

До этих мгновений Екатерина Фёдоровна выглядела обычно для неё - в немалых уже годах, за пятьдесят, крупнотелая, величественная в осанке, движениях, речи. Несомненно, она знала себе цену и привыкла держаться с достоинством. Но тут - враз преобразилась. Зажигательно оживлённая, душой нараспашку, сгорая от нетерпения и светящаяся радостью, она ликовала от счастливо посетившего её озарения. Начавшаяся работа явно была для Белашовой наслаждением: удача шла ей в руки.

Подумал: то, что ей померещилось, будто у меня «пушкинская» кисть, ясней ясного. Долго вынашивала образ, и вот от случайного внешнего толчка прорвало. Страшился нечаянно спугнуть, погасить половодье вдохновения - стоял неподвижно, лишь украдкой наблюдая, как словно смывается, а не отщипывается глина, накладывается касаниями, и затем мастер оглаживает формуемое. Под скользящими по глине пальцами неуловимо совершалось таинство образотворчества.

Вскоре азарт сменился у Белашовой некоторым расслаблением - доселе молчавшая, поглощённая своим делом, она весело заговорила, стала меня занимать, чтоб не скучал. Мне же было неловко, что она заставляет себя отвлекаться. Рискнул предложить:

- Если требуется общение автора с моделью, лучше уж буду я вас забавлять!

Белашова откликнулась согласием.

«Что бы такое предложить малоизвестное ей?» Как раз тогда, в разгар хрущёвских реформ в деревне, стали мелькать в прессе непривычные понятия.

- Екатерина Фёдоровна! Известно ли вам, что такое фуражная корова и чем она отличается от просто коровы, то есть физической? Почему всюду говорят и пишут о надоях именно на фуражную корову?

- Слышу часто, но, право, не знаю.

Не без юмора принялся объяснять, что это такое. Сперва решил: вряд ли слушает - не до того. Но Белашова стала вскоре ответно улыбаться, затем хохотать, не прекращая работы. Так под аккомпанемент импровизированной лекции о фуражной корове завершился на моих глазах последний аккорд создания нового памятника Пушкину. По отдалённой аналогии невольно вспомнилось ахматовское:

«Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как жёлтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда.
Сердитый окрик, дёгтя запах свежий,
Таинственная плесень на стене...
И стих уже звучит, задорен, нежен,
На радость вам и мне».

С той встречи в литейке прошло немного времени, как довелось снова свидеться с Екатериной Фёдоровной - она гостила в Михайловском, а я с семьей - по соседству, на Савкиной горке, где наспех штудировал разговорный язык Италии перед поездкой тем летом 1960 года в Рим на Олимпийские игры. К слову, в Риме профессор Этторе Доминико Логатто, в совершенстве владевший русским, подарил мне свою монографию «Пушкин» на итальянском языке, притом как раз тогда удостоенную престижной национальной премии Виареджиа. Впервые эта премия была присуждена за книгу не об итальянском поэте. Зато каком! Вечное имя - Пушкин - получило как бы прописку в Вечном городе.

В последний раз судьба свела меня с автором, надо все-таки признать, одного из удачных памятников Пушкину, значительно позже, на съезде художников СССР. В комнате президиума за сценой Колонного зала Дома союзов в Москве подошёл в антракте к сидевшей на алом диване Екатерине Фёдоровне, поцеловал ей руку. К тому времени уже с трудом передвигавшаяся, грузная, она выглядела безмерно усталой. Казалось, ей и сидеть тяжело. Белашова пристально на меня поглядела снизу вверх. С оттенком укоризны произнесла: «Ушло обаяние молодости».

У меня ёкнуло сердце. Совсем не был готов услышать о себе такое в тридцать лет, но сразу почувствовал: правда! Хорошее настроение как рукой сняло - на душе сделалось уныло. Знать, не так-то легко смириться с подобным приговором, да ещё впервой. Одно было несомненно: с высоты возраста и мудрости Белашова могла позволить себе высказать без обиняков то, что ей в ту минуту подумалось.

На Новодевичьем кладбище, под прекрасно исполненным, поэтичным скульптурным надгробием, покоится прах Екатерины Фёдоровны Белашовой, а её Пушкин, встречающий вас у развилки дорог напротив Анастасьевских ворот, что в ограде Святогорского монастыря, живёт, будет жить.

Те из сотрудников заповедника, кто со слов Белашовой или моих знали об эпизоде в литейке, при встречах любили отпускать всякие шутки насчёт «пушкинской» кисти. Вскоре это забылось. Рассказываю сей курьёз в знак памяти о мастере, чьё творение в бронзе - поэт, радующий вечным обаянием молодости, - неотрывно от облика здешних пушкинских мест. Их магнетизм, их волшебная притягательность вряд ли сравнимы с чем-либо.

Виктор Дмитриев.
(Окончание следует).