«Болезнь Адельгеймера», или Память о Павле

Что происходило в течение года с памятью об отце Павле Адельгейме, последовавшем за Христом до самой смерти? Много сделавшем для исхода церкви из советского и постсоветского рабства? Многим пожертвовавшем ради детей-сирот и тяжело больных людей? Какое место в общественной и церковной памяти занимают его страдания? Его боль? Стояние за правду? Конфликт с местным архиереем Евсевием и другими «князьями церкви»? Гонения, обрушившиеся на него? Покушения на его жизнь? То, что должно бы составлять сердцевину «Памяти о Павле».

После убийства отца Павла метафора «болезнь Адельгеймера» приобрела новое значение, как забвение либо искажение памяти о крестном пути подвижника. Фото: Лев Шлосберг

Христианская память, считает немецкий теолог Иоганн Метц, должна формироваться в сострадании к жертве. Его «теология памяти» опирается на библейскую концепцию анамнезиса как воспоминания о страстях Христовых. Известный православный богослов митр. Иоанн (Зизиулас) развил идею евхаристической памяти (евхаристия – благодарение, Тайная Вечеря, причастие) как приобщения церкви к страданиям Христа.

На Тайной Вечере Иисус из Назарета разламывает пресную лепешку и раздает её ученикам со словами: «Это моё тело, которое за вас отдается. Делайте так в память обо мне (сие творите в мое воспоминание)». Это ключевые слова для христианского богословия памяти. Пасхальную трапезу тогда ели «дабы ты помнил день исшествия своего из земли Египетской во все дни жизни твоей» (Втор. 16:3), то есть память пасхальная была памятью об освобождении от плена тирании и рабства. Христос придает пасхальной памяти новое значение – о жертвенной смерти. В христианстве, таким образом, центром памяти становится память о страданиях Христа и солидарность-соединение с ним как с жертвой.

Церковь в этом смысле есть община памяти, сообщество вспоминающих, помнящих о Христе, в первую очередь – о страданиях, понесенных им и его последователями.

В разгар епархиальной кампании, развернутой против отца Павла Адельгейма, в Пскове стали грустно шутить, что местного архиерея Евсевия поразила «болезнь Адельгеймера». Имели в виду личную неприязнь главы Псковской епархии к отцу Павлу, его яростное желание унизить, дискредитировать известного священника и богослова, во что бы то ни стало опорочить или свести на нет все его начинания (храм при больнице, приют, регентскую школу, книгу и пр.).

После убийства отца Павла метафора «болезнь Адельгеймера» приобрела, на мой взгляд, новое значение, более близкое к синдрому Альцгеймера, – как забвение либо искажение памяти о крестном пути подвижника.

Пробуждение и забвение

5 августа 2013 г. весть об убийстве отца Павла Адельгейма потрясла и привела тысячи людей в Псков проститься с любимым пастырем, учителем, мучеником советских лагерей и внутрицерковных репрессий [также см.: А. Семёнов. Чёрный ворон; А. Семёнов. Павел Адельгейм: «Я в Церкви никому не нужен» и другие материалы «ПГ» № 30 (652) от 7-13 августа 2013 г.]. На кладбище работали телекамеры, журналисты брали интервью, трагедию сопровождал поток репортажей и статей.

Протодиакон Андрей Кураев назвал Павла Адельгейма «последним свободным священником Московской патриархии», 6 августа на сайте «Церковного вестника» появился осторожный, но довольно честный некролог Евгения Стрельчика о судьбе, подвижничестве, преследованиях и даже о предыдущем покушении на жизнь отца Павла в 2003-м.

Главный редактор портала «Православие и мир» Анна Данилова выразила сожаление, что портал не писал об исповеднике Павле при жизни. Сожалела и оправдывалась: «Ведь там же сложно все – вроде бы конфликт в епархии, что-то там до Общецерковного суда дошло, что писать — непонятно. А возьмешь интервью – вдруг что-то такое скажет, что и печатать неясно как. Да, мы знаем, что он исповедник, в лагере сидел, ногу потерял. Но ведь это давно было, а сейчас что там в епархии – кто наверняка-то знает? (…) Теперь вот пишем. Три дня уже пишем. Как его нам будет не хватать, какой он был замечательный и как велик подвиг его исповедничества».

«Наверняка» о том, «что там в епархии», то есть о кампании травли, развернутой митрополитом Псковским и Великолукским Евсевием, знал сам отец Павел и подробно писал об этом, но его книга «Догмат о церкви в канонах и практике», переписка с архиереем, письма матушки Веры и прочие свидетельства, видимо, не вызывали у «Правмира» доверия. К чему тогда бросать слова о «великом подвиге исповедничества», когда нет веры исповеднику?

Ответственный редактор «Журнала Московской патриархии» и газеты «Церковный вестник» Сергей Чапнин на следующий день после убийства молился о том, чтобы Бог дал «силы и мужество сохранить его (отца Павла) в своей памяти таким, каким он был — без умолчаний, лакировки, со всеми его «неудобными» словами и делами».

Через два месяца в «Журнале Московской патриархии» (2013, № 10) появился некролог Чапнина об отце Павле, не только с лакировкой и умолчанием о конфликте с митр. Евсевием, но и с упреком в адрес отца Павла за «необоснованные суждения» о церкви: «Книги и статьи отца Павла порой носили острый, полемический характер. Некоторые его суждения были резкими и необоснованными, вызывали справедливую критику».

De mortius aut bene aut nihil? Где же принцип «о мёртвых или хорошо, или ничего»? Могу предположить, что фразы о «справедливой критике» не было в первоначальном варианте некролога, но её добавили, чтобы некролог вообще пропустили в печать.

Ровно год спустя, вечером 5 августа 2014 г., протодиакон Андрей Кураев за почти часовой эфир в студии «Эха Москвы» даже не упомянул о годовщине трагедии. Полная амнезия.

Ни один из псковских священников не пришел на панихиду, которая совершалась в тот день у могилы отца Павла. Один пришел накануне на Адельгеймовские чтения, но на мой вопрос, собирается ли он продолжать дело отца Павла, испуганно ответил, что у него нет ни таких даров, ни времени, но он хотел бы похожим образом строить свою общину [см.: Л. Шлосберг. Всех скорбящих Радость; А Семёнов. Не отвергай любви].

Патриарх Кирилл приехал в Псков 3 сентября, через месяц после дней памяти отца Павла. Могила псковского праведника не вошла в программу его визита.

В Пскове рассказывают, что митрополит Восточно-Американский и Нью-Йоркский Илларион (Каплан) хотел почтить память отца Павла, но епархиальный эскорт сопроводил его в поездке по монастырям, а оттуда прямо в аэропорт, минуя Мироносицкое кладбище.

Анна Данилова за год так и не разобралась в том, что происходило в Псковской епархии с 1993 по 2013 г., но продолжала публиковать материалы об отце Павле, старательно обходя «неудобные» слова и дела.

Память подмены

Для отца Павла замалчивание острых проблем было знаком внутренней несвободы и беспринципности. Фото: Лев Шлосберг

В «Официальном заявлении Синодального информационного отдела Русской Православной Церкви в связи с убийством протоиерея Павла Адельгейма» имя убитого в самом тексте более не упоминается ни разу. Его личность и его жизнь намеренно устранены из церковного заявления, заменившего некролог: ничего не сказано ни о расстрелянном отце, ни о детдомовском детстве сына врагов народа, ни о лагерном сроке за храм, построенный в Кагане, ни о череде покушений на его жизнь, одно из которых в 1972 г. оставило его без ноги, ни о том, как его предавали и преследовали священники и архиереи, как псковский митрополит Евсевий маниакально разрушал все, что старательно возводил отец Павел.

Заявление Синода звучало в буквальном смысле убийственно, поскольку отрицало жизнь отца Павла. В нем говорилось только о смерти. Но и смерть его они обезличили. Отняли и смерть, присвоив её себе: «Это не первая жертва среди священнослужителей, которые в последнее время всё чаще становятся объектом нападений. Ведомыми злой силой можно назвать людей, поднимающих руку на пастырей, которые принимают и утешают страждущего. Брань против Христа и Церкви, разнузданное следование постыдным страстям неотвратимо выливаются в ненависть и злобу в отношении служителей престола Божия».

Речь будто идет и не об отце Павле, а об одном из многих, о типичной трагедии, которая почему-то является результатом «разнузданного следования постыдным страстям» (кто и каким страстям следовал? Какое отношение разнузданность имеет к убийству отца Павла?).

Целью синодального автора было обезличивание отца Павла через умолчание и обобщение. Он подменил убийство отца Павла общей проблемой насилия по отношению к священникам и, более широко, проблемой некой злобы неких неопределенных людей по отношению к Христу и церкви. По сути, священноначалие заменило отца Павла собой, присвоив себе его мученическую смерть.

Читатель должен был увидеть в убийстве отца Павла разгул пороков и темных сил, нападающих на святую церковь и самого Бога. Убийца же отца Павла приравнивался к тем безликим дурным людям, которые ненавидят церковь, включая тех, надо полагать, кто критикует пороки церкви и видит пропасть, отделяющую ее от Христа. Таким был отец Павел Адельгейм. Сам на себя восстал? Или на архиереев, подменяющих собой Христа?

Путаный текст, но ясно, что он выявил неспособность священноначалия оценить уникальность личности Павла Адельгейма и признать справедливым приговор, вынесенный им отцом Павлом: «Объединяясь с государством в насилии и корысти, владыки забывают Христа. Тщетные попытки воплотить утопическую симфонию Христос разрубил: «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22, 21). Оправдывая преступления государей, иерархи сакрализуют имперскую власть и опираются на её силу. Симфония развращает обе бюрократии, прокладывая путь в золотую клетку, а издержки нагнетают напряжение в обществе. В 1917 оно вылилось в погромы храмов. Иерархи выбирают прежний путь, наступая на те же грабли. Народ безмолвствует».

Получается, что грешники написали заявление по поводу убийства своего судьи. Церковные грехи священноначалия (не личные грехи, а грехи против церкви как сообщества верующих во Христа) перечислены в главном труде Адельгейма «Догмат о Церкви в канонах и практике», его воспоминаниях «Своими глазами», проповедях, интервью, докладах и стихах.

Синодальное заявление стремилось предать забвению не только личность, но также идеи и труды отца Павла, уподобляя обсуждение его наследия пересудам нравственно поврежденных: «Сейчас многие пытаются обсуждать общественную и гражданскую позицию покойного. К сожалению, эти пересуды отодвигают на второй план сам факт ужасной смерти священника, используют ее как повод для обоснования личных взглядов на церковную жизнь. Такое отношение говорит о нравственном повреждении части общества, где убийства священнослужителей, и не только православных, стали частым явлением».

Любые личные взгляды на церковную жизнь заведомо подвергаются сомнению: личностное подчинено коллективному архиерейскому. Обезличивание, считал отец Павел, глубоко чуждо и враждебно Христу: «Преисподняя обезличит и растлит Образ Божий, унифицируя личности в прокрустовом ложе стандарта. Ад – это дисциплина, возведённая в абсолют, где навсегда умолкает голос совести, превращаясь в огонь неугасимый; замирает голос разума, обращаясь червём неусыпающим, подавлены чувства и желания, порабощённые самодержавной волей единого Владыки-Сатаны».

Память умолчания

Члены церкви оказались в сложной ситуации: многие из них осознавали значение личности и трудов отца Павла, разделяли его взгляды, любили его как пастыря, но хорошо понимали, что публично вспоминать о его конфликте с местным архиереем и его оценке современного состояния церкви небезопасно для собственного церковного благополучия. Особенно хорошо это понимали священнослужители. Отец Павел подчеркивал, что «ни каноны, ни Устав РПЦ не защищают клириков и мирян от злоупотреблений исполнительной власти епископа: превышения власти, необоснованных взысканий и незаслуженных обид, унижения их чести и достоинства».

Но для отца Павла замалчивание острых проблем было знаком внутренней несвободы и беспринципности: «Какая альтернатива? Молчать? Лгать из страха перед архиерейским прещением? Страх рождает притворство. Не только перед другими. Возникает сложный психологический феномен: человек притворяется перед собой. Несвободный человек вынужден идеализировать свою неволю. Стремясь сохранить уважение к себе в глубине искалеченной души, он с лёгкостью принимает доводы, оправдывающие его беспринципную покорность».

Память об отце Павле стала избирательной, старательно избегающей неудобных опасных тем. На вечерах памяти в разных городах говорили в основном о его пастырском служении: отношении к прихожанам, построении общины, помощи нуждающимся, преподавании детям и студентам, окормлении больниц и школ. Говорили порой так, будто его служение проходило в бесконфликтном поле церковного единодушия, лишь изредка и осторожно упоминая «лже-братьев», «архиерейский надзор» или «понесенные страдания».

Бывало и так, что человек, готовясь к Адельгеймовским чтениям, смело брался за тему внутрицерковных гонений, но так и не решался прямо рассмотреть её на примере отца Павла.

В докладе Александра Копировского «Исповедничество как победа Христовой любви» (СФИ), посвященном внутрицерковным гонениям, звучали разные примеры из церковной истории, была представлена типология обвинений в адрес современных исповедников, но страдания самого отца Павла остались за рамками истории и теории вопроса.

Умолчание требует оправдания. Священник Константин Костромин в своем докладе «Исповедник ХХ века в веке XXI-м» развивал мысль о неуместности героизма в эпоху постмодерна, о том, что в современном обществе нет больших героев, способных повести за собой нацию или церковь. Отец Павел, в его понимании, был героем, которому пришлось жить в «эпоху антигероизма», в которой он был «инороден и излишен». Именно этим объясняет отец Константин то, что в принципе «неплохие люди», оказавшись выше отца Павла на административной лестнице, были не способны понять его героизм. Это не их вина. Просто эпоха такая.

Я вспомнила тему школьного сочинения «Виноват Печорин или его эпоха?» и удивилась, как религиозное сознание священника, для которого первичным должно быть духовное начало, легко может сочетаться с идеями социального или темпорального детерминизма.

Как может эпоха, время, среда определять личность и поведение христианина, если внутри него Царствие Небесное, которое не от мира сего? «Мы, как люди постмодерна, чеховские люди», – повторял докладчик. Кто эти мы? Все человечество, за исключением Павла Адельгейма? Абсурд, казалось бы, но так можно оправдать любое преступление по отношению к отцу Павлу. Извини, мол, герой Павел, я тут на тебя донос написал, так это у нас в постмодернизме так принято.

Опасная память

Иоганн Метц сформулировал два типа памяти: успокаивающая ностальгия о прошлом, «в котором все было так хорошо», и «опасная память» о конфликтах и страданиях, которая призывает человека к активным действиям.

Так, например, 22 июля 2014 г. польский католический философ Ярослав Маковский опубликовал статью «Путин играет хаосом», в которой обвинил западных лидеров в цинизме, в равнодушии к страданиям украинского народа и сослался на Иоганна Метца: «Действительно, как говорит теолог Иоганн Метц (Johann B. Metz), «авторитет страдающих» — «слабый» авторитет. Но сегодня это единственный авторитет, который «остался у нас в нашем глобализированном мире. Он единственный настолько «силен», что его невозможно обойти ни с религиозной, ни с культурной точки зрения». Если так, то страдающему человеку должен подчиняться каждый разум, каждая этика, каждая политика. Ведь какой прок от разума, этики или политики, если они остаются глухими к крику жертв и боли страдающих?»

Успокаивающая, убаюкивающая память о Павле Адельгейме явно берет верх. Как и память об отце Александре Мене, воспоминания об отце Павле в основном говорят о том, как было с ним хорошо, как он меня принял, как мне помог, всех понимал, создал хороший приход, сколько в нем было христианской любви, открытости и милосердия. Такой род памяти развивает идеальный архетип отцовства, а не страдающего героя или жертвы. Подобные воспоминания прекрасны, необходимы, обычно полны искренней благодарности, но далеко не достаточны, когда речь идет о трагической судьбе, перемолотой жерновами террора, тюрем, доносов, предательств, покушений и убийства.

Организуя Адельгеймовские чтения, я попыталась составить список проблемных тем, которые волновали отца Павла и с которыми были связанны многие существенные для него ценности церковного и внутреннего устройства:

• соборность церкви против «механического единства»;

• антиномия единства и свободы;

• забытые реформы Поместного собора 1917-1918 гг.;

• проблемы функционирования церковной иерархии;

• отделение церкви от государства: законодательство и реальность;

• трансформация церковного Устава и «практика монархического епископата»;

• роль клириков и мирян: ограничения и запреты;

• миряне, прихожане и «захожане»;

• самостоятельность и социальное служение прихода (общины);

• концепция и практика церковного суда;

• мнимое и реальное состояние церкви;

• поcлушание, повиновение и человеческое достоинство;

• формы оправдания внутренней несвободы;

• история внутрицерковных гонений XX-XXI вв.

Я сознаю, что и мой список несколько приглажен, он мог бы звучать более остро и тем быть ближе к болевому проблемному полю отца Павла.

Участники московской секции чтений, проходившей в Сахаровском центре, говорили о гонениях на отца Павла, о молчании клира, кризисе церковной администрации и церкви в целом, сравнивали Павла Адельгейма с Александром Менем, вспоминали полное боли письмо Веры Адельгейм митрополиту Евсевию, ее «Крик души»: «Безбожники гнали. Теперь репрессирует митрополит РПЦ. Вы превратили РПЦ из Церкви мучеников в Гонительницу. Не удивительно. Господа Иисуса тоже гнали и распяли архиереи. «Распни, распни!» — кричали, жаждая крови Сына Божия. Всё повторяется. Теперь архиерей губит народ Божий». Письмо пронзает болью и тем задает тон для памяти о страданиях отца Павла, которую мы должны сохранять и развивать, если хотим быть в духовном единении с ним.

Это, безусловно, травмирующая память, которой люди часто инстинктивно пытаются избежать, как и любой боли. Чем во многом объясняется нежелание большинства в России вспоминать о советских репрессиях, о преступлениях государства против собственного народа и других стран. Но без тревожащей памяти о преступлениях и жертвах не может быть ни покаяния, ни искупления.

Существуют законы, защищающие один из двух видов памяти. В ряде европейских стран есть, например, закон, запрещающий отрицание Холокоста, а во Франции – отдельный закон о признании армянского Холокоста 1915 г. Их цель – защитить память о жертвах геноцида, память сострадания и тем самым предотвратить подобные преступления в будущем. Память обращена не только в прошлое, но и в будущее. Рассказывая о том, что было, она предсказывает то, что будет.

В России недавно был принят «закон Яровой», наказывающий одновременно за «реабилитацию фашизма» и распространение сведений о советских преступлениях во время Второй мировой войны. По сути, этот закон призван защитить успокаивающую память, идеализирующую прошлое, и стереть или блокировать «опасную память» о страданиях многочисленных жертв режима.

Память присвоения

Последние тридцать лет иногда называют «мемориальным бумом», имея в виду бурное развитие науки о памяти (memory studies). Данная статья – лишь робкая попытка описания одной недолгой, но драматичной и очень важной для страны «истории памяти».

Поскольку сегодня в России как индивидуальная, так и коллективная память склонны к самоутверждению в гораздо большей степени, чем к критическому самоанализу, то воспоминания об отце Павле нередко напоминают рассказ «Я/Мы и Адельгейм». Конечно, за каждым воспоминанием стоит личная история отношений или впечатлений, но важен вектор памяти: открывается она «от себя» или «к себе».

Если официальные спикеры и спичрайтеры РПЦ избрали политику забвения, то Преображенское содружество малых братств (своего рода «церковь в церкви»), напротив, активно сохраняет и формирует свою коллективную память об отце Павле. Свято-Филаретовский православно-христианский институт предоставил гонимому отцу Павлу кафедру, аудиторию, дал возможность читать курс по церковному праву, выступать перед широкой аудиторией на ежегодных конференциях братства. На сайте института был опубликован, пожалуй, лучший из написанных некрологов, а к годовщине подготовлено новое издание книги воспоминаний отца Павла «Своими глазами» и организована выставка «Свидетель: священник Павел Адельгейм» (Псков – «Мемориал», Москва).

При этом в Пскове, Петербурге и Москве мне говорили о «приватизации памяти» Преображенским содружеством. В «мемориальной среде» горячо обсуждалось, был ли отец Павел членом Преображенского братства, о чем с уверенностью говорит священник Георгий Кочетков, о чём написано на обложке «преображенского» издания книги «Своими глазами» и заявлено в анонсе выставки. Почему «вопрос о членстве», то есть о коллективной/общинной идентичности, отца Павла столь важен для самой общины и вызывает споры за ее пределами?

Во-первых, потому что отец Павел нигде об этом не писал, а устные свидетельства противоречат друг другу.

Во-вторых, потому что масштаб его личности – как пастыря, проповедника, подвижника, богослова и правоведа – столь велик, что любая коллективная идентичность сужает его, пытаясь определить безмерное – ограниченным, а универсальное – локальным.

В-третьих, потому что члены братства подчеркивают особые глубинные духовные отношения, которые объединяли их с отцом Павлом, то есть сами делают акцент на собственной исключительности, что бросает в среду памяти зерно конкуренции, чуждой любви.

Матушка Вера Адельгейм рассказала две истории.

Представители Преображенского братства предложили ей сделать в доме Адельгеймов музей. На её недоуменный вопрос «Где же будем мы с дочерью жить?» услышала, что они с Марией могут разместиться на втором этаже. Музеефикация памяти ценой здоровья семьи? Вера Адельгейм – пожилая больная женщина, для Маши важна привычная атмосфера дома и спокойствие. Как можно нарушать покой такой семьи? Прошедшей через тяжелые испытания и поныне тяжело переживающей трагедию.

Вторая история звучит как гротескный вариант легенды о Чаше Грааля. Ее нам рассказала матушка Вера на последних поминках, стоя посреди комнаты с куском окровавленной белой ткани в руках: «Это кровь отца Павла. Но это не главная кровь». Немая сцена. Оказалось, что в тот страшный вечер, когда нож убийцы пронзил сердце отца Павел, в кухне оказалась молодая женщина, которая стала торопливо собирать своим платком, а потом белой тканью кровь с пола, а затем унесла ее. Матушке Вере рассказали об этом позднее, и на её настойчивые требования вернуть вынесенное из дома та женщина (а она была из Преображенского братства) принесла небольшой белый плат в крови.

Что это? Сакрализация крови? Буквальное понимание парафраза из Тертуллиана «кровь мучеников – семя церкви»? Порыв одного человека или позиция братства? Не знаю.

Память Пскова

Прихожане, родственники и друзья отца Павла сделали Псков центром мемориального движения: «Псковская губерния» издавала номера, посвященные отцу Павлу; верный помощник отца Павла актер Виктор Яковлев писал статьи, организовывал выставки, вечера памяти и Адельгеймовские чтения; архитектор Андрей Лебедев установил на могиле уникальную «голгофу»; дом Адельгеймов стал центром притяжения всех, кому дорога память о «псковском патриархе».

Павлов круг Пскова гостеприимен и открыт сотворчеству памяти. Ранее незнакомые мне люди за этот год стали очень дороги. Отец Павел продолжает объединять людей, наделяя их доверием друг к другу.

В то же время именно в Пскове остро чувствуешь напряженное «поле памяти»: давление епархии, запрещающей священникам участвовать в поминальных службах, осторожность местных властей, равнодушие большинства горожан.

Вопреки этому именно с Псковом связываешь надежду на будущее, пусть отдаленное, развитие дела отца Павла: восстановление регентской школы, больничного прихода, создание Академии церковного права имени Павла Адельгейма, прославление его как просветителя и священномученика.

Память любви: «Отец Павел и его Вера»

В сентябре 2013 г. к матушке Вере и дочери Маше приехала группа духовных чад о. Павла из Петербурга: убрали огород, подремонтировали дом, помыли окна и стали думать, что бы еще полезного сделать. «Напишите статью об отце Павле», – обратилась матушка к психологу Анатолию Осницкому. Тот с готовностью откликнулся. Статья быстро разрасталась и через полгода превратилась в 800-страничную рукопись, которая была издана к годовщине трагической гибели псковского праведника. 

Автор первой биографии отца Павла Адельгейма представлял свой обстоятельный труд не в Зале Соборов храма Христа Спасителя, даже не в Свято-Филаретовском институте: нигде в церкви не нашлось места для книги об отце Павле Адельгейме. Презентации проходили в светском поле культуры (Псков, Петербург, Москва).

Ни один храм не будет продавать биографию Адельгейма в церковной лавке, как не продавали и главный труд его жизни – «Догмат о Церкви в канонах и практике». Таков итог двадцати пяти лет церковной свободы: книга о праведнике не нужна церкви.

Автор биографии определил жанр как «Слово о Большой Любви в стихах и прозе, в воспоминаниях и документах, или Третья книга отца Павла».

Анатолий Осницкий подчеркнуто пишет на титульном листе слова «Вера» и «Любовь» с большой буквы, что призвано подчеркнуть нераздельность человеческого и Божественного измерений в жизни отца Павла. В результате книга получила не двойное, а тройное название, по стилю напоминающее сентиментальные романы XVIII века, а по замыслу автора, видимо, призванное подчеркнуть, что мучительные страдания отцу Павлу помогала перенести его любовь к Богу, верной спутнице его жизни Вере, его семье и ко всем, притекающим к нему в надежде на утешение.

Я смотрю на оглавление книги и невольно пытаюсь составить «индекс запрещенных глав», то есть разделить двадцать четыре главы на проходные и неприемлемые для современной церковной цензуры.

Итак, если бы я была церковным цензором… Родовое древо Адельгеймов, аресты и расстрелы, детский дом для детей врагов народа, ссылка после освобождения матери, православные наставники – даю добро. Церковь – мученица, священство праведно. Но нужно вымарать рассказ о сексуальных домогательствах отца Владимира Носова к молодому алтарнику в середине 1950-х и о доносах, которыми тот много лет мстил Павлу Адельгейму. А вот историю о том, как ректор Киевской семинарии Филарет (Денисенко) заставлял бурсу петь советские песни 1 мая в Страстную Пятницу, а непокорному Адельгейму велел написать заявление об отчислении из семинарии, нужно оставить. Это своевременно подчеркнет прошлые грехи Киевского патриарха Филарета, который как никогда опасен сегодня для Московской патриархии в Украине. Не надо только упоминать Лёню Свистуна, будущего митрополита Винницкого и Могилёв-Подольского УПЦ МП Макария, который по просьбе Денисенко написал в семинарии донос на Адельгейма в обмен на карьеру епископа. Свистун верно служил РПЦ МП.

С двумя купюрами (Носов и Свистун) я, как цензор РПЦ МП, благословляю к печати только четыре первые главы. Сто страниц из восьмисот. Остальное запрещаю публиковать, потому что с пятой главы – «Большая беда, час испытаний» – начинается рассказ о мытарствах отца Павла по судам и лагерям и о гонениях на его беззащитную семью… со стороны церкви.

Веру Михайловну с тремя детьми новый священник отец Григорий Колянда буквально гнал из дома, лишая доступа к воде и туалету. Если на зоне лагерная администрация организовала три покушения на Адельгейма и не позволила Вере и врачам спасти его ногу, то на свободе церковная бюрократия, покорная КГБ, долго отказывала ему в служении.

С шестнадцатой главы – «Евсевий» – Анатолий Осницкий переходит к рассказу о псковских гонениях на отца Павла, о своего рода войне, которую местный архиерей двадцать лет вел против настоящего священника, последовательно разрушая созданные отцом Павлом приходы, больничный храм, приют для больных детей, школу регентов, называя лучшую из написанных книг по церковному праву сатанинской, а ее автора – врагом церкви.

В книге много фотографий, а среди них – икона отца Павла, написанная по заказу Апостольской православной церкви, которая канонизировала отца Павла Адельгейма как исповедника и учителя. Как в свое время канонизировала отца Александра Меня и архиепископа Ермогена (Голубева), рукоположившего Павла Адельгейма и вдохновившего его на сопротивление хрущевским гонениям. Вслед за Ермогеном отец Павел отважился построить новый храм, когда тысячами закрывали и разрушали старые.

Имеет ли книга право называться «Третьей Книгой отца Павла»? Это скорее звучит как метафора, хотя в некотором смысле такое право у автора есть, поскольку в книге много развернутых цитат из текстов отца Павла, она опирается на многочисленные документы, а лирическое звучание ей придают стихи Адельгейма. Но я бы определила жанр как жизнеописание, или развернутое житие мученика, в судьбе которого, как отметила на презентации историк Ирина Карацуба, отразилась история Русской церкви ХХ века как жертвы и соучастника гонений.

Книга-житие Анатолия Осницкого, фильмы Максима Якубсона, статьи [также см.: А. Семёнов. Мучительный выбор. Часть первая; А. Семёнов. Мучительный выбор. Часть вторая), речи и дни памяти, организованные Виктором Яковлевым (также см.: В. Яковлев. Сжитие со свету священника Павла Адельгейма; В. Яковлев. По заповедям Блаженства; В. Яковлев. Век русской Церкви: от гонений до крови до объятий до смерти; Спустя 35 лет. В. Яковлев. Глазами, сердцем, душой, разумением...; В. Яковлев. «Я, обвиняемый, священник Павел Адельгейм…»; Виктор Яковлев: «После такой смерти стыдно жить дальше»; В. Яковлев. Третья книга отца Павла Адельгейма], выставка и материалы конференций СФИ, Адельгеймовские чтения, и – главное! – труды самого отца Павла [см.: О. Павел Адельгейм. Крест; «Дни наши сочтены не нами», А. С. Пушкин; Где уголок для оскорбленных чувств?; РПЦ и светское общество в РФ; Иерархия и старшинство; Огненное восхождение пророка Илии. Запись в Живом Журнале от 3 августа 2013 г.; О. Павел Адельгейм. Мир вам] – все это лекарства, способные вылечить от «болезни Адельгеймера». Принимайте регулярно, натощак и перед сном.

Елена ВОЛКОВА,
Москва – Псков
Автор – доктор культурологии, кандидат филологических наук, независимый эксперт по религии и художественной культуре, до 2011 г. – профессор МГУ им. М. В. Ломоносова