Павел Лунгин: «В будущее никто не верит, настоящее мало кто чувствует, и все хотят обратно в прошлое»

Разговор с кинорежиссёром и сценаристом, лауреатом Каннского кинофестиваля 1990 года Павлом Лунгиным состоялся за несколько часов до предпремьерного показа фильма «Дама пик». Режиссёр впервые приехал в Псков — на Довлатовский фестиваль «Заповедник», второй год проходящий в Псковской области, в тех местах, где работал экскурсоводом автор повести «Заповедник» Сергей Довлатов. За несколько дней пребывания в Пскове Павел Лунгин побывал в Мирожском и Псково-Печерском монастырях, посмотрел собрание икон Псковского музея-заповедника и, конечно, принял участие в экскурсии «по довлатовским местам» в Пушкиногорском районе.

- У нас в Псковской области недавно открыли бюст Сталину под Островом. В России есть желающие установить памятник Ивану Грозному. У меня вопрос к вам как к режиссёру, снявшему фильм «Царь»: неужели настало время устанавливать памятники Ивану Грозному?

- Вспышка любви к Ивану Грозному — болезненное и опасное явление, которое происходит сейчас в России сразу на разных уровнях. И прежде всего, конечно, это связано со Сталиным. Когда говорят о Грозном — всегда имеют в виду Сталина, потому что люди далеки от Грозного, они понятия не имеют, что это было, не знают масштабов его личной патологической жестокости. Грозный — это сыноубийца, женоубийца, внукоубийца. Этот возврат в прошлое — следствие огромного страха перед модернизацией, перед свободой. Следствие огромного страха вообще перед новой жизнью. И люди пытаются спрятаться в легенду о Грозном как в такой каменный мешок. Я думаю, что в душе они считают: если разделить нашу страну на жертв и палачей, они всегда окажутся в числе палачей. Это тоже особые садистские наклонности, которые живут в людях, просыпаются, приобретают форму «политических исканий». На самом деле это желание пытать, вмазать, расстрелять, уничтожить, отнять… И это самая большая опасность России. Какой-то ползучий, какой-то коричневато-красный, иногда слегка православный, иногда наоборот, языческий, отрицающий православие как жидовскую ересь, культ жестокости, силы, безмолвия, молчания.

И тут, я считаю, огромная ошибка 90-х годов. Государство занималось только экономикой и не занималось тем, что происходит в головах у людей. Тогда всем казалось, что всё очевидно. Но выяснилось, что неочевидно. Речь идёт об истории СССР, кровавой истории, жестокой истории, бессмысленно кровавой, как теперь оказалось. В принципе, ради чего умирали миллионы? Ради чего Вавилов корчился от голода и Мандельштам на мусорной куче подыхал? Ради чего пытали людей? Ради того, чтобы сейчас какие-то люди занимались приватизацией? В чём смысл этого? Чтобы создалась новая каста элиты? Бесплодность этой попытки, ненужная жестокость и желание сделать нового человека, как видите, ни к чему не привели. Нового человека нет.

- Когда начались показы фильма «Царь», зрители тоже разделились на две части. Много отрицательных отзывов было не по линии художественной, а по линии идеологической.

- Да.

- Вы ощутили на себе это давление?

- Ну, особенно нет. У меня были послания с угрозами, но мало. Я не могу сказать, что я являюсь жертвой. Были какие-то эсэмэски с угрозами.

- У вас в фильмах часто снимаются неординарные люди. Некоторые из них приезжали в Псков. Они склонны выступать не только как актёры, но и как проповедники. Речь идёт о Петре Мамонове и Иване Охлобыстине. Помню, когда Охлобыстин в Пскове выступал в студенческой аудитории (это была проповедь), то он вспомнил сцену из фильма «Царь», где героя, которого он играет, сжигают на костре. Охлобыстин от своего имени тогда сказал: «Я стою и понимаю: по большому счёту, если рассуждать серьёзно, это как раз то место, где такой, как я, и должен стоять. Я же такой грешник!» И при этом этот грешник позволяет в своих религиозных проповедях очень радикальные высказывания, разжигающие агрессию. Как вы вообще находите общий язык с такими людьми?

- Они совершенно разные люди, их надо разделить — Охлобыстина и Мамонова. Потому что Ваня — это, конечно, человек шоу, часто — политического шоу, и никогда нельзя быть уверенным, что он думает то, что говорит, и то, что он говорит, — это то, что он думает. Это влияние момента, влияние какой-то конъюнктуры, ему одному ведомой. Тут я не судья ему. Иногда он говорит такое, что уши вянут. Иногда он говорит нормальные вещи. А Петя — это совершенно другой тип человека. Это человек мучающийся, человек страдающий, неудовлетворённый собой. Человек, прошедший через большие искушения, болезни, и он как бы шкурой выстрадал свою религию, спасался в ней. И у него, конечно, есть прозелитическая идея, что надо то, что помогло ему, предложить всем: «Я же пил аспирин? И ты пей аспирин. Все будут пить — и всем поможет». Но в то же время я вижу, что он работает над собой и что его суровая, угловатая, такая жёсткая душа, архаическая во многом, — она под влиянием православия смягчается… Но в то же время он и артист… Живи он в другое время или в другом месте, он был бы бродячим проповедником.

- Пётр Мамонов на сцене нашего театра на Пушкинском фестивале полтора года назад вспоминал Гоголя и других русских классиков позапрошлого столетия — и вспоминал недобрым словом. Это была примерно та же самая мысль, которая высказывалась и Лимоновым в более резкой форме: все эти писатели-гуманисты привели Россию в тупик. Мамонов предпочитает художественной литературе жития святых, в которых «всё — настоящее». А что для вас классическая русская литература? Не устаревает ли она?

- Мне кажется, русская литература — это вообще главное, что у нас есть. То есть если бы меня спросили, кто такой русский, то я бы ответил, что это человек, который читал русскую классическую литературу и говорит по-русски. Можно и по-русски говорить, не читая русскую литературу, — и тогда вы совершенно чужой человек… Мне всегда говорят про Ивана Грозного: «Вот в Англии был Генрих VIII». Ну, был Генрих — что, ему памятник сейчас ставить? Он что, считается святым в Англии?.. Были этапы средневекового развития, этапы истории личности, гуманизма и так далее. Дело же не в том, что он был, а дело в том, что ты сейчас, идиот, говоришь про душевнобольного человека и хочешь сделать из него святого. Понимаете, эти люди даже не читают жития святых, где описана история митрополита Филиппа. То же самое у нас с литературой. Как будто бы у нас нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. В будущее никто не верит, настоящее мало кто чувствует, и все хотят обратно в прошлое. Такая золотая ретроспективная утопия. Это какой-то особый склад ума, восточный видимо: страх перед прогрессом, страх перед улучшениями, перед движением вперёд. Поэтому всё время надо искать врага. Давайте найдём, что же у нас было самого хорошего и прекрасного. Была русская литература, были великие писатели, великие умы, великие гуманисты, великие, так сказать, печальники, люди, которые открывали вместе с языком понятие души, язык души, язык любви находили — и вот они-то во всём и виноваты! Понимаете, вот они виноваты! Я не знаю, что с этим делать. Это болезненное явление, и чувствуется, что нарастает экстремизм, к тому же смешанный с равнодушием. Можно ведь равнодушно топорик взять — и равнодушно так по головам…

- Четверть века назад взгляды с надеждой были устремлены вперёд. Более того, даже при советской власти оглядывались-то редко, наоборот, грезили светлым будущим. Значит, мы не обречены всё время жить с оглядкой и двигаться спиной вперёд. Поворот случился на наших глазах. Здесь, может быть, всё-таки есть вина пропаганды?

- Может быть. Все так ругают телевизор, и в то же время телевизор тоже даёт только то, что люди хотят смотреть. Думаете, что если бы там играли Рахманинова и читали бы Ахматову круглый день — они бы смотрели?

- Необязательно круглый день…

- Не знаю. В России есть извечная, как мне кажется, любовь к начальству. Вот эта любовь к начальству, смешанная с нелюбовью, смешанная с хихиканьем за спиной, с фрондой, с подмигиванием, но тем не менее обожествление начальства. Если оно скажет, что день — ночь, будет день — ночь, скажут тебе «чёрное — белое» — и все согласятся. Сказало им начальство: «Живите будущим» — жили будущим, а сейчас сказало: «Живите прошлым» — и все дружно и весело зажили прошлым. Что на самом деле думают люди — вообще тайна, понимаете? Эта пушкинская великая фраза «Народ безмолвствует» по-прежнему определяет многое.

Павел Лунгин в Пскове. Фото: Тимур Галимов / «ПГ»

- Мы находимся на Довлатовском фестивале… Довлатов был изгнан, фактически выдавлен из Советского Союза, при этом ещё и жестоко избит... Кто Довлатов для вас? Он в одном ряду с упомянутыми уже классиками?

- Я не знаю, насколько он классик, но он явно потрясающе выразил своё время. Он для меня ещё настолько живой, что не хочется его туда, в пантеон мёртвых классиков, зачислять. Есть люди, которые говорят его цитатами… Вот что интересно в судьбе Довлатова? В чём была его вина? В том, что он не клялся в любви к коммунизму и к России? Он что, не любил Россию? Он что, не чувствовал её людей? Его рассказы прямо наполнены любовью, сочатся любовью к людям, и прощением, и какой-то доброй иронией. Там нет только одного: он не клялся, не бил себя в грудь и не говорил: «Я патриот! Да я за Россию!..» И это делало его сразу же совершенно невхожим в этот мир. Может, это талант его, но главное — это какое-то его целомудрие, которое не позволяет человеку громко долбить себя в грудь и говорить: «Уж как я люблю Советский Союз!» И он был выдавлен из-за этого.

В нём чувствуется цельный дух свободы. В каждом его рассказе чувствуется дух свободы. Он есть в его невозможности вписаться в эту жизнь, в его невозможности как-то вкрутиться, влиться в неё. Мне кажется, это корневой момент его таланта и в то же время причина того, что он был здесь отвергнут. Он мягкий человек, пьющий человек, весёлый человек — и в то же время совершеннейший нонконформист. Вот что удивительно.

- В прошлом году Довлатовский фестиваль был политизирован в связи с «делом Кашина». В этом году этого нет, но… Вы были на открытии, там, где Денис Мацуев рядом со стенами Псковского кремля играл на рояле?

- Да.

- Там прозвучали слова по поводу третьего Рима, старца Филофея и так далее.

- Я, видимо, опоздал и этого не слышал.

- Выступал Андрей Турчак. Я подумал: «Раз Довлатовский фестиваль, он начнёт говорить о Довлатове». А он сказал, что «на берегах Великой старец Филофей объявил доктрину Москвы — Третьего Рима». Начинать фестиваль Довлатова с «Третьего Рима?» Где «Третий Рим», где Довлатов и где Филофей! Мне кажется, Довлатова хотят сделать государственным писателем, хотя он не поддаётся… У вас нет такого ощущения?

- Честно говоря, я не знаю, эту речь я не слышал… Атмосфера, которая царила на этом фестивале, — исключительно человеческая, неофициальная, дружеская, весёлая. Достаточно посмотреть на дом-музей Довлатова… Этот рубероид, эта распадающаяся хижина… Хижины декабристов, наверно, могли сравниться…

- Не могли. Декабристы в Сибири жили, в общем, в более хороших условиях.

- Да… Тут как-то принцип официальности, мне кажется, сразу отпадает. Ну, пытаются что-то делать… Каждый делает своё дело. Политик занимается политикой, а писатель занимается писательством. Плохо, когда политик занимается писательством, а писатель занимается политикой. Это как в древности: были касты — были брахманы, были кшатрии, были шудры... Поэтому не будем обижаться на политиков, которые занимаются политикой по любому удобному поводу. Но всё равно этот фестиваль, как мне кажется, не политизированный. И фильм-закрытие (эта моя «Дама пик») — он тоже не относится к официозной «патриотической» тематике.

Я считаю патриотизмом то, что в фильме звучат музыка Чайковского и сюжет Пушкина. Для меня это такой любовный патриотический акт.

- Ваш новый фильм — об игре. В любой игре всегда есть проигравшие. А вы человек азартный?

- Я не могу сказать, что я азартный в денежной игре, но… Мне не нужно играть в рулетку. Я с каждым фильмом ставлю себя самого на карту, так сказать. В этом смысле — как шарик качусь: вот фильм выходит — катишься, как шарик по этому круглому полю. Где ты остановишься — не знаешь. И это, надо сказать, заменяет вообще любой азарт. Я много думал об игре. Там есть всегда какой-то элемент анархизма, элемент восстания против Бога, элемент того, что «Ты хочешь так — а я Тебя переупрямлю и сделаю по-другому». Там есть какое-то желание сыграть с Богом в чёт-нечет. Мне и жалко игроков, и нравятся игроки.

- Значит ли это, что вы не можете предсказать зрительский успех?

- Конечно, никогда не могу.

- Никогда-никогда? Вы же ещё и продюсер?

- Мне кажется, никогда нельзя предсказать успех. Этот приз… Даже премудрые американцы вынуждены делать линейку из десяти фильмов. Один из десяти должен принести деньги и окупить все затраты. Я тут, конечно, и как продюсер выступаю, и в то же время как режиссёр, который хотел что-то сказать, хотел что-то снять, сделать попытку. Я не знаю, будет ли этот фильм успешным. Хотелось бы, чтобы был, но всё равно он, может, слишком интеллектуальный. В нём много божественной музыки, и не знаю, насколько он вписывается в картину современного кино. Но там есть нерв современной жизни…